Я обычно больше внимания уделяю военно-морской тематике, которая мне ближе. Невозможно объять необъятное, но следует признать, что тяжелой и полной опасностей, смерти, гуляющей рядом, была служба, пожалуй, во всех родах войск. Сейчас вот читаю книгу воспоминаний танкистов - очень нелёгкая выпала им доля. Мальчишек, отучившихся по ускоренной программе, необкатанных и необстрелянных, отправляли на формирование и в бой, после чего 70% танков и личного состава выбывала (чаще всего невосполнимо). Почти все уцелевшие меняли танки не по одному, а по 3-4, 5 и более раз. Если танк подбили, то это ещё не значит, что всё, конец. Но нужно было быстрее выбраться из горящей машины, пока не рванул боекомплект или пока её, обездвиженную, не расстреляют в упор. Выбраться из танка - дело непростое, и у каждого члена экипажа свои шансы на выживание. Например, стрелок-радист или заряжающий имели больше шансов погибнуть в бою при попадании снаряда, нежели командир или механик-водитель. А выбрался - так это ещё половина дела. Нужно уцелеть дальше, в бою. Вышел из боя - не нарвись на контрразведку, которые могут придраться как обоснованно, так и совершенно нет. Командиры рот обязаны воевать до последнего танка. Так что мечты мальчишек о героических танковых маршах, красивых машинах во многом не оправдались - их ожидала тяжелая и кровавая работа, уносящая с бешеной скоростью их молодые жизни в смертельных мясорубках.

Фото найдено в интернете.

Когда Харьков взяли, нас перебросили на Полтавское направление. Там, под селом Коротыч, я первый раз попал в передрягу. Наша задача состояла в том, чтобы перерезать шоссейную дорогу Харьков-Полтава. Для этого надо было пересечь железную дорогу, которая шла по высокой насыпи параллельно шоссе, примерно на десять километров севернее. Эту насыпь обойти было невозможно, и наш батальон скопился у единственного переезда. Как только танк пытался проскочиьт через переезд - шлёп, машина готова. Мой танк оказался очередной жертвой . Меня предупредили, что после переезда по дороге идти нельзя - заминировано, и я, проскочив переезд, взял левеее. Только чуть прошёл вперёд - мне в моторное отделение залепили снаряд. Боевое отделение заполнилось дымом, танк встал, а раз встал, значит, надо выпрыгивать, иначе убьют. Дал команду: "Покинуть машину через верхний люк". Мы выскочили и поползли к своим. Радист не полез через верхний люк - решил вылезти через донный. Потом, когда танк достали, оказалось, что его убили. Вышли в расположение батальона. Подходит ко мне контрразведчик: "Танк сгорел или нет?" - "А вам-то что?" - "Мы должны ночью посылать тягач вытаскивать его. Если сгорел - какой хрен его тащить. Если не сгорел - тебя надо отдать под суд, поскольку ты бросил машину. Что будем делать?" - "Ночью я сам сползаю, посмотрю, как он себя чувствует". Мы ночью полезли, молили Бога, чтобы танк сгорел, чтобы немцы его добили. Добили.

Был у нас один горьковчанин, Саша Бередин. На фронт его провожала молодая красивая жена с грудным ребёнком. Ему повезло - он попал на командирский танк c двумя радиостанциями, который стал танком командира бригады. А командир бригады все же немножко в тылу руководил боем с этого танка, используя его как командный пункт. На этом переезд танков погибло много, так что и посылать уже некого было . И тогда командир бригады послал свой танк. Я Саше говорю: "Смотри, ни в коем случае по шоссе не двигайся, хотя оно пустое - взорвёшься. Лучше справа попробуй, я пробовал слева - меня разбили". Он пошёл, да, видно, как увидел впереди открытое шоссе и рванул... но не далеко - на фугас наскочил, и танк взорвался. После боёв пошли искать тело - лежит такое сплющенное...

Я болтаюсь в резерве батальона без танка: от батальона остался взвод , который поставили в засаду, видимо, ждали контратаки немцев. В это время командир одного из оставшихся танков вышел оправиться. И надо же такому случиться, чтобы осколками разорвавшейся рядом мины ему поцарапало зад. Его отправили в госпиталь, а мне сказали, чтобы принимал машину. <...> Вскоре исправные танки передали в 29-ю бригаду, стоявшую примерно в пяти километрах от нас. На всю жизнь запомнилось местечко Барминводы, которое мы проходили по дороге в эту бригаду. Там стоял медсанбат - девчонки на рояле играют, танцуют ... Мы остановились, вылезли, потанцевали. Знаешь, как в песне: "Хоть я с вами совсем не знаком..."

Пока до 29-й бригады шли, ее уже разбили. В районе города Валки нас остановили какие-то пехотинцы - у них артиллерия сильная, а танков нет. По закону мы не обязаны с ними работать, но они говорят: "Оставайтесь, мы вам спирта подкинем". В общем, обхитрили нас, ведь три танка погоды не сделают: у немцев "тигры" в посадках замаскированы, артиллерия.

На рассвете 2 сентября наши три танка отправились в разведку боем - это по-военному так называется, а фактически - на убой . Хорошо, что перед этим я своим ребятам выпить запретил, хотя пехотинцы слово сдержали и спирту налили (у нас в батальоне был случай, когда экипаж, будучи выпивши, задохнулся в танке, когда тот был подбит и дымился). Мы пошли. Немцы открыли огонь. Мы тоже стреляли, только непонятно куда. Я то смотрел в периском, то наклонялся к прицелу. И когда я смотрел в прицел, тут мне и влепили. Снаряд пробил башню над моей головой, меня не задел, но куски брони попали мне в голову, шлем порвали, повредили череп. Я упал на боеукладку на брезентовый коврик, атут еще огонь пошёл, поскольку они следом врубили в моторное отделение. Через много времени я узнал, что заряжающему разбило голову, и он тоже упал. Механик-водитель и радист посмотрели, что командир и заряжающий лежат с разбитыми головами. Им же непонятно было, что я только ранен. Они решили сматываться , им повезло - немцы, увидев, что танк горит, перестали за нами наблюдать, и они выскочили. Коврик, на который я упал, начал тлеть. Огонь дошёл до тела - припекло, и я пришёл в сознание. Первая мысль: "Огонь может дойти до снарядов, тогда каюк". Я вылез через люк механика-водителя, немного прополз назад и потерял сознание. Только когда наша пехота пошла в атаку, меня нашли, вытащили. <...>

<...> "А что мне делать? У меня же нет экипажа!?" - "Возьми младшего лейтенанта, ты будешь стрелять, он заряжать. Езжай в роту Кардаева, он с двумя танками в засаде стоит. Ты к ним присоединяйся".

Приехали в роту, отрыли капонир. Вдруг из села Митрофановка на нас вышла армада танков. До пятидесяти танков шло на нас! А у нас три танка! Горючего нет ! Как заправили в Новомосковске, так и всё! Стали стрелять. Что-то подбили. <...> Они нас быстро окружили. Мы побросали танки, орудийные затворы выкинули и бежать. Я отстреливался из пистолета, пока патроны не кончились, потом выбрасил его, оставшись с одной гранатой . Решил: "Подорвусь, но в плен не попаду". Меня настигает немецкий бронетранспортер, стреляет - мимо, пули рядом прошли. Я инстинктивно упал. Видимо, они подумали, что убит, или я в мертвой зоне оказался, поскольку стреляли они почти в упор. <...> Вот так я оказался в окружении, а ребята успели выскочить. Когда бой затих, я встал и пошёл на восток. К ночи подошёл к станции Чабановка, невдалеке от неё увидел костерок и пошёл на него.

Сидят у костра русский парень с женой, готовят еду. Познакомились, железнодорожый рабочий Иван Пахомов, так звали парня, говорит: "Ты чего тут ходишь в форме? Пошли переодеваться". Отвёл меня в подвал: "Снимай всё своё. На тебе робу. Будешь говорить, что ты рабочий". Только переоделся, и немцы на мотоцикли подкатывают. иван мне говорит: "Мы идём к железнодорожному разъезду, там живёт сестра моей жены. Пойдёшь с нами". У него был аусвайс и синяя повязка рабочего, которую он отдал мне. Добрались до разъезда. муж это женщины, Саша Чапорев, мне сказал: "Будешь говорить, что ты мой брат, жил в Кривом Рогу, русские наступают, и тебе пришлось бежать". Утром пошли все вместе на работу . Мельнечук, бригадир, почувствовал, что я не тот, за кого себя выдаю, но прикрывал меня . Вот так шесть недель я работал на железной дороге. Немцы прочёсывали, ловили окруженцев. При мне притащили сержанта Осипова, адъютанта командира бригады. Мне удалось с ним немного поговорить. <...>

Постепенно фронт наступал. Однажды немцы дали команду всем дорожным рабочим эвакуироваться. Подогнали вагонетку с тротилом, взорвали каждую рельсу с двух сторон , а шпалы перерубили. Видя, что немцы бегут, мы, шесть человек, решили укрыться в землянке, недалеко от разъезда, где рабочие хранили инструмент. Мы спрятались, но, дураки, трепались в голос, нас услышали и вытащили. У всех, кроме меня, были немецкие документы, которые ребята предъявили, а мне нечего предъявлять. Бригадир Мельнечук, хорошо знавший немецкий, меня выручил - сказал, что он у меня на продлении.


Повели нас вдоль железной дороги до разъезда, где загнали в будку стрелочника, в которой с трёх сторон были окна. У стены стояла лавочка, на которой расположились наши конвоиры, а рядом была вырыта глубокая траншея на случай бомбёжки. Конвоиры уселились и гутарят по-немецки. Мельнечук нам переводит: "Думают, что с нами делать. В штаб вести далеко - двенадцать километров, вдруг русские настигнут. Если отпустить, то русские нас сразу же призовут в армию. Надо расстрелять ". В это время пролетавший над нами штурмовик, увидев немцев, дал по ним очередь и полетел дальше, а они от страха в траншею прыгнули. Мы сиганули в окно и бежать. Слышим через некоторое время отборный русский мат - наши! Я сразу скумекал - ребят через несколько дней заберут в армию, и я никогда не докажу, что я с немцами никакого дела не имел . Пошёл я в контрразведку <...>, всё объяснил, и меня тут же посадили в подвал. Потом гоняли из одной деревни в другую: "Ладно, ты у немцев в руках не был - распишись. А всё-таки, какое тебе задание дали немцы?". Мурыжили меня недели три, на дворе зима - декабрь месяца, а я был очень легко одет. С нами сидел мужик с окладистой чёрной бородой в шикарном кожухе. Я бы замёрз насмерть, если бы он не взял меня под бок, под кожух. Он был старостой в селе , и, когда пришли наши, те, кто был им недоволен, немедленно его заложили. Он мне рассказывал: "Я не мог, конечно, не выполнять приказы немецкого командования, но я старался их по мере возможности саботировать. Я и с партизанами был связан, да они сейчас далеко. Что делать?". А потом его увели и не привели. Конвойного спросил - говорит, перевели в другое место. А потом меня на допрос вызвали - выхожу, а он висит . Представляешь? Я уже замерзать стал, думал, может, он кожух принесёт...

Когда отец узнал, что я нашёлся, он приехал в Новую Прагу с письмом от Руссиянова о направлении меня на проверку в 1-й гварейский мехкорпус. Приехал в Полтаву, где размещался корпус. Меня сразу отпустили и назначили в механизированную бригаду заместителем командира стрелковой роты. <...>

Однажды, возвращаясь из медсанбата, подходит ко мне офицер. "Товарищ младший лейтенант, вас вызывает председатель трибунала подполковник Дедов". Затащили меня туда. Председатель мне говорит: "Будешь народным заседателем на суде". - Я же сам только что вышел!" - "Ничего". Поймали ещё одного, такого же, как и я, офицера, и вот мы исполняли обязанности народных заседателей. Судили двоих - ни за что, ни про что . Я после заседания сказал, что протоколы не подпишу, потому что в первом случае стояли двое часовых на складах, и одного часового убили, другой остался живой. Кто-то стрелял. Так того обвинили, что он убил. Причём никаких доказательств его вины не было. Мне говорят: "Подпиши, его в штрафной батальон отправим". - "Нет, не подпишу". А другой парень был с Западной Украины, и когда немцы были там, то крестьян сгоняли: "Бери лошадь, вези камень, делай то-то". Когда наши освободили территорию, его призвали в армию, и он кому-то рассказывал, как немцы заставляли его что-то возить. Ему пришили, что он служил у немцев , и присудили к расстрелу с заменой штрафным батальоном. Там же всё население работало! Он же с немцами не ушёл! За что же его судить?! Ведь тогда и меня надо судить! Я же, по сути, сам у немцев на железной дороге работал! <...>

А вскоре меня повторно арестовали. Получилось вот что. Видимо, перед тем как наш корпус, который год простоял в Полтаве, отправить на фронт, в дивизию пришла шифровка: направить всех неблагонадёжныхх на проверку. Наш начальник контрразведки и мой отец, начальник политотдела, были вызваны в Москву. Вместо него оставался Киселёв, заместитель начальник политотдела. Мы с ним сошлись на одной бабе . Была у нас Верочка Смирнова, к которой бил клинья этот Киселёв. Не сказать, чтобы она была красивая, но тогда для нас все были красавицы. Мы с ней познакомились в клубе, подружились, интима не было. Как-то вечером приехал к ней, остался ночевать, а тут он припёрся. Она, чтобы отбрехаться, говорит: "Вот мой жених". - "Покажи!". Я вышел. Так вот, чтобы от меня избавиться, он включил меня в список неблагонадёжных . Ночью 12 ноября 1944 года лежу в хате. Не один - с медсестрой. Стучат. Хозяин открывает: "Где такой-то?". Меня арестовывают, а ей говорят: "Беги, никому ничего не говори".

Пихнули меня тюремный вагон и повезли в Харьков. Там разместили нас на тракторном заводе, где у немцев был лагерь для военнопленных, а наши приспособили его под фильтрационный . Побыли мы там недолго, и нас перевели в Щербинку, под Москву, в 174-й спецлагерь для проверки офицеров, которые были в плену и окружении. А оттуда было всего два выхода - либо в тюрьму, либо в штрафбат , рядовыми. Обращались, правда, с нами прилично. В туалет водили. Не запугивали, но контрразведчики всё время старались поймать на противоречиях. В небольшой камере нас было шестьдесят четыре человека - кто на нарах, кто под нарами . На полу можно было лечь только боком. Хотя была зима, барак не топили - всё равно было жарко - все дышали и пукали, кормили-то только гнилой капустой. Однажды меня вызывают к следователю: "Документы пришли. Всё в порядке, тебя надо выпустить. Но ты уже сколько времени потерял, пока сидел, поэтому пойдёшь в штрафной батальон. Ты танкист? ДТ знаешь? <...> А пехотный он такой же, только с сошками. Будешь пулемётчиком в звании рядового. Искупишь - вернут звание".

Выдержки из воспоминаний Семёна Львовича Арии. Цит.по: Драбкин А. Я дрался на Т-34. - М.: Эксмо, Яуза, 2005.

Рассказы пехотинцев, артиллеристов, танкистов, летчиков и многих других
советских воинов разных родов войск. Просто рассказы, десятки рассказов
о войне - какой они ее запомнили. Один абзац - одна чья-то история.

Мои солдаты всегда получали сапоги, но в один раз вдруг выдали
ботинки с обмотками, и ребята забастовали: "Мы не пехота, не будем в
ботинках ходить". А это было как раз после Курской дуги. Тяжелые бои
прошли, и мы быстро двигались вперед, почти не останавливаясь. И в одном
месте оказалось столько перебитых немцев, что все мои солдаты поснимали
с них для себя сапоги. Я даже технику подглядел, которой их научила
трофейная команда. Между ног для упора вставлялась палка, и одновременно
сдирали сапоги с трупа. Так потом я прямо не знал, куда деваться от
этого позора. Например, как-то мы двигались походной колонной, и вдруг
меня догоняет один из знакомых офицеров: "Ты не чувствуешь трупного
запаха?" - "Вроде нет". - "А вот ты знаешь, я как мимо твоей батареи
прохожу, так сразу чувствую", вроде как от этих немецких сапог. Но
вообще, немецкие сапоги мы почти не брали, и вот почему. Я обратил
внимание на то, что почти у всех наших солдат был высокий подъем ноги, а
у немцев почему-то почти все сапоги были рассчитаны на низкий подъем, и
именно поэтому они нам и не подходили. Когда под Сталинградом мы
захватили немецкий аэродром, то на складе нашли большой запас шикарных
хромовых сапог. Но сколько я их там не перемерил, и даже на размер
больше, но ни одна пара мне так и не подошла. Одеть-то я их еще как-то
мог, но уж очень сильно они жали в подъеме.

Почему люди очень боялись попасть в плен и готовы были сражаться до
последнего, и даже покончить с собой? Потому что плен - это позор, к
тому же родственники помимо позора могли подвергнуться еще и репрессиям
- это был тоже очень весомый фактор. Патриотизм, вера в победу,
романтика - это все, конечно, хорошо, и так оно на самом деле и было. Мы
готовы были умереть ради спасения Родины, но и фактор страха не
учитывать тоже нельзя...

И вдруг с удивлением вижу, что в нашу сторону во весь рост идут
командир полка, за ним начальник артиллерии полка, ПНШ - 2, комендант
штаба полка, в общем, человек семь всего, наверное. И я когда это все
увидел, то мне аж не по себе стало. Потому что там нам постоянно
досаждал снайпер. И после этого я вдруг вижу, что наш командир полка,
правда, я потом понял, что все они были подвыпившие, идет в полный рост.
И я еще в недоумении его спросил: "Товарищ подполковник, вы куда?" -
"Ааа, такой сякой. Трех паршивых фрицев боитесь", и пошел вперед, через
нашу траншею прямо в сторону немцев... Но я же им крикнул: "Там же
немцы!" Но нет, он все равно пошел на нейтральную полосу в полный рост,
а за ним и все остальные. И на нейтралке их всех из пулемета и
положили...

У русских самый лучший пароль - это мат. Тебе дают пароль, когда
идешь на задание, а если задержался, пароль поменяли. Ты возвращаешься и
начинают свои обстреливать. Единственное, что помогало - это мат. Как
начнешь его крыть, так сразу огонь прекращается.

В отношении тех наших людей, что попали в плен, я и тогда считал, и
сейчас считаю, что в каждом случае нужно было разбираться отдельно.
Выяснять, как попал, при каких обстоятельствах, как проявил себя в
плену. У меня ведь был один одноклассник, который прошел плен, и на
примере его трагической истории я видел всю несправедливость такого
общего отношения к нашим пленным. Его звали Анвар Нигматулин, до войны
он был студентом политехничекого института, но в начале войны его
призвали в армию, он попал на фронт, и уже летом 1941 года был ранен в
живот и попал в плен. И когда я после ярославского госпиталя вернулся
домой, то мы с приятелем пошли к нему в гости, и у нас состоялась очень
тяжелая встреча... Он жил в какой-то халупе, и во время нашего разговора
я заметил, что он очень грустный, и даже наше появление его не особо
обрадовало. Но потом мы понемногу разговорились, он нам рассказал
ужасные вещи, что ему довелось пережить в плену, а потом и говорит: "Вот
я по вам вижу, что Родина вас наградила и относится к вам как к родным
детям, зато ко мне отнеслась, как мачеха... Вы знаете, что мне каждую
неделю приходится отмечаться в МГБ? А о том, что я в плену заработал
чахотку и едва живу им вообще до лампочки... Ну, вы же меня знаете,
разве я предатель? И потом у меня ведь два побега, и есть люди, которые
могут это все подтвердить, но нет, там даже не хотят разбираться..." Он
чуть не плакал, когда все это рассказывал... Эта печальная встреча
оставила у меня на душе очень тяжелый осадок... А вскоре я узнал, что он
умер...

В первый раз это было, когда я еще служил в трибунале 175-й дивизии.
Ночью случилась какая-то тревога, то ли разведка немцев действовала, то
ли что-то еще, но в общем одна стрелковая рота покинула свои позиции.
Естественно, стали искать виновника, кто поднял панику. В конце концов,
указали на одного парня, но даже тогда было понятно, что его просто
назначили стрелочником, ведь все побежали и он тоже. К тому же я помню,
выяснилось, что он был комсомолец, но... Зачитали приговор, там это было
очень быстро... И вот когда он уже стоял перед автоматчиками, то вдруг
крикнул: "Да здравствует Сталин, да здравствует Родина!" Но его все
равно расстреляли...

На Кубани сделали для танков проход в минном поле, и был получен
приказ не останавливаясь войти в прорыв. Перед нами, через этот проход
под сильным немецким огнем прошли кавалеристы. Весь проход был завален
трупами людей и лошадей. Да и раненых вынести еще не успели, а тут
приказ –«Вперед!»...Мы и прошли по этому месиву. После боя, когда вместе
с механиком. монтировкой с траков счищали уже не поймешь чье мясо. я
думал. что мои нервы не выдержат этого. Понимаете, по раненым шли...

Обычно в пехоте кормили стандартно - суп гороховый или из пшенки,
гороховая каша из концентрата, перепадала нам и американская тушенка.
Другие бывшие офицеры рассказывают, что получали положенный офицерам
доппаек, так я за всю войну ни разу никакого доппайка в глаза не видел и
не получал. Питался, как и мои бойцы, с батальонного котла, но может
ротный старшина в котелок мне гущи побольше подкидывал, как офицеру и
своему командиру, и не более того. Трофеи выручали, "подножный корм".
Шли маршем, и батальонный повар накопал в поле картошки, закинул ее в
мундире в котел, хотял бойцов накормить, ничего другого не было. Но марш
шел без остановок, на ходу он не доглядел, вся картошка разварилась и
превратилась в кашу, пополам с песком. На привале он начал раздавать
картошку, а есть ее уже было невозможно, бойцы стали возмущаться, и как
раз мимо шел комполка. Ему пожаловались, мол, на обед помои какие-то
дали. Он подошел к полевой кухне, взял в руки котелок с картошкой,
попробовал, и... стал горячую картошку рукой размазывать по лицу
несчастного, ни в чем не виноватого повара... Чему удивляться, наш
комполка был человеком крутого нрава, иногда в атаку комбатов палкой
гнал, мог и ударить своей "дубиной" или кулаком любого офицера... В то
время мордобой со стороны старших командиров и постоянный грубый мат на
подчиненных ни у кого удивления не вызывали, таких, с позволения
сказать, "офицеров с высокой личной культурой" было немало...

Приказ передали, когда рассвело, и мы уже были на виду. При отходе у
нас был один убитый и трое раненых. Из-за дурости начальства потеряли
людей. Но так редко бывало. Потому я и полюбил разведку, что там сам
думаешь, а не пьяный дядя за тебя.

Подползаю к дому, слышу немецкую речь, пьяный немецкий галдеж, возле
дома сидит женщина и плачет. Я на нее наставляю револьвер и говорю:
"Ползи ко мне" - "Да откуда ты на мою голову взялся?! Да немцы в доме,
дети в лесу, что я делать-то с тобой буду?" - "Ползи говорю, а то убью".
Она была где-то моей матери ровесница 37-38 лет. Она подползла, я ее
обнял "Ползи - говорю - к нашим". Она знала куда ползти и уже наутро мы
вышли к переднему краю, услышали русскую речь."Ну - говорю - оставайся
или поползешь обратно?" - "Обратно, у меня дети там". И по сей день
жалею, что не сказал ей спасибо.

С немцами переругивались. Можно было увидеть и такое - Валентин Буц
вылезает на бруствер, садится возле пулемета, закуривает самокрутку, и
разговаривает с немецким пулеметчиком! Говорю ему – « Буц, немедленно
спустись в траншею! Тебя же сейчас немцы «снимут»! Он отвечает – «Все в
порядке, командир, я тут с одним немцем познакомился – и, сложив ладони
рупором, кричит – Карл! Карл!». С немецкой стороны доносится – «Момент,
нихт шпрехен! Фельдфебель комт!». А бывало и так - Валентин стреляет из
пулемета по противнику, оттуда отвечают огнем, но показалось ему, что
эта пулеметная дуэль - пустая, только зря патроны тратят. Валентин
кричит немцам – Эй! Фриц! Какого черта стреляешь!? Неожиданно оттуда
отчетливо доноситься – Я не Фриц, я Карл! – Давай не будем стрелять!-
Гут!- согласился Карл. Но война есть война. Я быстро Буца в сторону
отодвинул, мол, ты здесь еще натуральное братание, прямо на глазах у
«особиста» устрой, и дал длинную очередь по немецким позициям. Карл орет
со своей стороны – Нит гут! Мы же договорились!

Помню, что колонна идет, а солдаты прямо на ходу спят и храпят. И
если вдруг неожиданно останавливались, то задние наскакивали на впереди
идущих.

Уже где-то в Белоруссии пехота взяла в плен пять немцев, но их
передали мне, потому что у них совершенно негде было их держать. А там
как раз была такая обстановка, что я не мог отправить их в тыл. Поэтому
недели две они прожили в расположении моего учебного дивизиона. И что вы
думаете? Они с моими солдатами вроде даже как подружились, и никто к ним
никакой агрессии не проявлял... А уж как они были рады тому, что война
для них уже закончилась.

На железнодорожной станции стояли цистерны со спиртом, вся дивизия
перепилась. Потом надо было дальше атаковать, так немцы в узком проходе
между двух озер поставили два пулемета и всю дивизию на месте больше
суток держали, отражая атаки нашей пьяной пехоты... Народу там
положили... лучше не вспоминать...

В нашем 3-ем танковом полку был капитан – политрук, вроде на
должности парторга или полкового агитатора, который своим мужеством и
самоотверженностью заставил меня в корне поменять свое мнение о
комиссарах. Этот капитан, мог спокойно не ходить в бой, он не был
включен в состав какого-либо экипажа, но сам, по своей личной
инициативе, залезал в «шерман» шестым, и хоть, скрючившись в три
погибели в неописуемой тесноте, он не мог нам ничем в бою помочь, но сам
факт, что политрук с нами, идет навстречу смерти, вызывал наше
неподдельное восхищение.

С нами медсестра в разведку ходила, москвичка Валя, девка была огонь,
попробуй не взять раненого. Она сразу пистолет вытаскивает: "Я тебя
пристрелю!" Но Валя, медсестра, несчастливая была, что ни познакомится с
офицером, его убьет.

Как-то я находился на своем НП на передовой, было затишье, поэтому мы
с командиром роты прямо в окопе решили сыграть в шахматы. Прямо там в
окопе положили доску на ящик из под патронов, играем, и вдруг внезапный
артналет, немцы такое часто практиковали, да и мы потом тоже. И этому
парню осколком срезало верхнюю часть головы, причем, вся это масса мозга
упала прямо на шахматную доску... С тех пор я в шахматы не играл ни
разу, потому что когда вижу шахматную доску, то у меня перед глазами
сразу всплывает эта ужасная картина...

Когда говорят, что на передовую приезжали фронтовые бригады, то у
меня это всегда вызывает улыбку. Вот сколько я не был на фронте, но ни
разу и близко не видел ни одной бригады артистов, дальше КП дивизии они
ни-ни.

У меня была одна знакомая связистка. Она была совсем молодая девушка,
24-го года, сталинградка. И вдруг за что-то на нее взъелся ее командир
взвода. Наверное, все-таки она не оправдала каких-то его определенных
надежд, потому что потом я про него как о человеке слышал плохие отзывы.
И когда у нас однажды запланировали разведку боем, то пойти с
наступающими он назначил именно ее... Но получилось так, что этот
разговор состоялся при мне, и я видел, как она чуть не плача пыталась
объяснить, что ей будет тяжело выполнить такое задание. А он ей говорил:
"Ничего, ничего, голубушка. Привыкай, ты же солдат, а у меня других
людей нет..."

Уже после завершения боев я лежал в блиндаже, но все никак не мог
заснуть. Стояла настолько непривычная для фронта, какая-то гнетущая
тишина, от которой действительно можно было оглохнуть. Буквально ни
единого выстрела, ни разрыва снаряда или мины. И вдруг раздалась
автоматная очередь, одна, вторая, и я мгновенно заснул. А утром мне
рассказали, что один из моих солдат измученный вшами, скинул нижнюю
рубаху и стал ее расстреливать из автомата... Все, конечно, посмеялись,
а я его даже поблагодарил: "Спасибо, браток, а то бы я так и не заснул".

Два раза в день, утром рано и вечером поздно дядя Володя и дядя
Андрюша привезут кухню. По-разному бывало, когда хорошо кормили, а когда
по восемь дней ничего нет. Жрать было нечего. А с минами и патронами
проблем не было, можно набирать в округе, сколько хочешь, и из немецких
пулеметов стреляли, а мы мины немецкие использовали, даже немецкие
минометы захваченные. Но оружие у них лучше было, прицельнее, оптика
хорошая.

Выгрузили меня и одного раненого солдата, нацмена, занесли в какое-то
здание, и положили на нары. А на грудь нам положили по бутерброду с
маслом, и что-то еще. А мне и так плохо, есть не могу и не хочу, к тому
же и рука еще не действовала, как и нога, она была недвижима. И вот так
я лежал и наблюдал за ним. Он то украдкой посмотрит на мой паек, то
отвернется. Опять посмотрит, отвернется. А потом вдруг взял его резко и
съел. И я его за это не осуждаю, он видно очень голодный был.

Я понимал важность образования, и именно поэтому всегда старался
подбирать себе пополнение из молодых ребят с образованием. Например, на
Курской дуге нам прислали много узбеков, но мне удалось выбрать человек
десять, восемь из которых были молодые ребята, окончившие десять
классов. Все они были грамотные ребята, которыми я был доволен. Недаром
говорят, что войну выиграла молодежь и десятиклассники, в частности,
все-таки образование очень многое значит.

Военкову было 35-40 лет. У него был свой портной, парикмахер, фаэтон,
ездовой. Как барин жил. Начальство у него было куплено дорогими
трофеями. На задания он не ходил. Как-то раз на этом Гроне раздухарился
и решил пойти в поиск. Я с ребятами договорился: "Плывем на лодке. Я на
середине лодку переворачиваю. Вы выплываете, а его топлю." Он уже в
лодку вступил, а потом передумал и на берег.... А схлестнулись мы с ним
из-за медсестры Нины. Я однажды полез к ней. Она говорит: "Я еще
девушка". Я знал, что меня все равно убьют и связывать свою судьбу с ней
не собирался, но решил ее сохранить. Она приходила ко мне, мы спали
вместе. Никто к ней не лез - с разведкой никто связываться не хотел. А
командир роты положил на нее глаз.

Один раз на наш дозор из четырех человек выскочил немецкий
бронетранспортер. Солдаты, что сидели в нем, бросили ребятам пачку
папирос и поехали дальше. Ни они, ни мы не стреляли.

Я всю войну «отбрыкивался» от предложений вступить в партию. Но
вскоре после войны в армии появились «новые правила игры». У меня,
усиленно отмечая нашу Победу, ушел в глубокий запой командир батареи, и
из этого запоя он не вернулся. Мне какое-то время пришлось командовать
батареей вместо него. Замполит полка поднял шум – «Почему батареей
руководит беспартийный? Как такое может произойти?».И меня в приказном
порядке отправили «поступать в большевики».

В запасной полк приехали "покупатели", проводить курсантский набор в
Ташкентское пехотное училище имени Ленина. Я со своими 7-ю классами
школы считался образованным, подходящим кандидатом на учебу, и меня
вместе с другими "грамотными" привели на "отборочную комиссию". В
комнате висела школьная доска и два подполковника проводили набор. Я
зашел, мне дают в руки мел и говорят - "Напиши Н2О", написал, - "Что
это?", я усмехнулся - "Вода" - "Молодец, ты принят в училище".

За «стрельбу по своим» в бою, всех поголовно под трибунал не
отдавали. Так бы в артиллерийских частях офицеров бы не осталось.
Покажите мне хоть одного человека провоевавшего в пехоте хотя бы
полгода, который скажет, что никогда не получал «огневого гостинца» от
своих артиллеристов, «катюш» или штурмовиков с ИЛ-2. Ведь на поле боя
зачастую невозможно ничего понять.

31/12/1944 дивизион взял с боем польское село. Мы, управленцы,
немного задержались, пока связь смотали и так далее. Подъезжаем к селу,
а там все пьяные «в стельку», даже часовых не выставили… В деревне бойцы
захватили немецкие грузовые машины набитые доверху рождественскими
подарками для солдат вермахта. А в каждом подарочном ящике была чекушка
рома. Ну, и тут началось, сами понимаете. Новый Год все-таки. А то был у
меня на памяти случай, еще в моем «первом» полку. Весь полк напился, а
немцы, перешли в контратаку…

Дают тебе приказ, допустим – « К 12-00 выдвинуться к деревне
такой-то, занять и оборудовать НП и начать корректировку», и при этом
тебе говорят, что наш пехота уже взяла этот населенный пункт и твердо в
нем закрепилась. Но ты уже «тертый калач», и прекрасно знаешь, что такое
на фронте – «фальшивый доклад», и как это нередко уже было, нашей пехоты
нет в этой деревне и в помине, и никогда не было.

Его угораздило попасть в танкисты. Но он откровенно боялся залезать в
танк, опасался сгореть заживо. Дело доходило до смешной, но абсурдной
ситуации. Он в атаку бежал за своим танком, сзади. Его почти силой
затащили в танк. Через метров двести в танк прямое попадание. Этому
старшему лейтенанту оторвало голову, но в последней предсмертной
конвульсии, его руки намертво схватили за ногу раненого механика -
водителя танка. Механик с трудом вырвал свою ногу из рук уже
обезглавленного трупа офицера.

Боли я не почувствовал, но понял, что ранен в поясничную область, как
потом оказалось, был задет и позвоночник. Пытаюсь встать, а ноги не
действуют. Лежу, как говорится «скучаю», и ясно понимаю, что мне
«конец»: двигаться я не могу, и помочь мне абсолютно некому, вокруг ни
души…. А в таких ситуациях только в кино кричат: «Санитары!» У нас в
батальоне, например, была только одна девушка-санинструктор, два пожилых
санитара, и всего одна санитарная повозка. Ну, сколько человек они могли
спасти? Поэтому выживали, в основном, те раненые, которые сами могли
добраться до медсанбата…. Но мне крупно повезло! Вдруг вылетает из-за
поворота открытый «Виллис». В нем были водитель и два офицера с рацией.
Они меня спрашивают: «Солдат, где тут немцы контратакуют?» Я как смог
показал направление, они передали это по рации и…. развернулись, чтобы
уехать… Я закричал: «Ребята, заберите меня отсюда!» Они посмотрели на
меня как-бы решая, стоит ли…. Один из них говорит: «Х.. с ним», и
правда, что тогда стоила солдатская жизнь? Ничего! Но второй сказал:
«Давай возьмем его». И они меня все-таки подобрали, и отвезли в тыл. Но
медсанбат, в который меня привезли, уже почти был готов к эвакуации, и
меня не хотели принимать…. А мне было уже очень плохо, и, набравшись
последних сил, я заявил тому санитару: «Сейчас пристрелю тебя, и мне за
это ничего не будет», у меня еще была с собой винтовка. Угроза
подействовала, и меня отправили в прифронтовой госпиталь.

Шли уличные бои во Львове. Не самые жестокие бои, а так, терпимо.
Стояла ясная погода, и тут, вдруг, по городу текут ручьи. Да не простые,
а пивные...В центре города стоял пивной завод, в его больших подвалах, в
огромных дубовых чанах, хранилось пиво. Бойцы, узнав об этом, спускались
в подвалы, автоматными очередями простреливали чаны и пили пиво,
хлеставшее струей, из пулевых отверстий, доходя до бессознательного
состояния. Когда пиво залило подвал, там немало народу просто
захлебнулось...

Мне запомнилось, эпизод, как раз под Москвой было, уже не в моготу
было мне, физически не в моготу. Уже искать и копать могилы некогда,
всех своих уложишь. Но эта яма. В ней еще шевелились. Еще живые. Вот так
было. И Сталинград еще. Еще шевелились в яме. А других ям мы не
заготавливали. Чтобы выкопать яму, подготовка нужна соответствующая. Вот
эта мне запомнилась штука. Потом ездил под Сталинград посмотреть, как
там. По три человека на полк оставалось. В полку по три, четыре, пять
человек – а так-то три тысячи! В общем, когда заткнули эти ямы, столько
было людей… Неприятно это. Я сейчас думаю, может быть, эти ямы-то и
сыграли роль. Мы брали масштабом, по счету, количеством мы брали. Не
честно. Потому, что техники мало было. Это ужас. В училище еще учили:
«Вперед», да «Вперед».

У меня был ординарец, пожилой мужик в возрасте 55 лет, отец 4-х
детей. Я перед самой переправой прогнал его из нашей лодки, мне очень не
хотелось, чтобы его дети стали сиротами. Так он мне несколько раз
передал на плацдарм котелок с жареными грибами. Как он их умудрился без
масла пожарить, не знаю… Но это была самая вкусная вещь, которую я
когда-то в жизни ел.

И добыл я себе в этот день с одного немца очень красивый
никелированный «мадьярский» пистолет. Слава об этом пистолете быстро
разнеслась среди наших офицеров. Вдруг приходит ко мне сам комиссар
полка и спрашивает – «Что у тебя там за пистолет такой особенный? Подари
мне его». Нет, думаю, хоть и не жалко мне было этой «мадьярской
игрушки», но лучше немцам этот пистолет отдам, чем замполиту. Не любил я
комиссаров… К этому времени, все мои былые восторги в адрес
коммунистической партии безвестно канули в Лету. А этот замполит уж
больно паршивым человеком был. Говорю ему – «Да нет у меня уже этого
«трофея». Я его на «наган» обменял». Он нахмурился, ушел. Но кто-то
видимо «доложил» комиссару, что пистолет по - прежнему у меня… Началось
награждение за днепровский плацдарм. Всех моих ребят наградили орденами
или медалями «За Отвагу», а я все жду, вроде и мне положено. В соседнем
полку капитану- связисту за то, что просто починил перебитую связь, дали
Героя Союза, а я то два раза связь через реку на плацдарм проложил. На
Героя не рассчитывал, но ордена ждал. Вдруг вызывает меня сам командир
полка и интересуется – «Что там у тебя за история с замполитом? Он твой
наградной лист в клочья порвал». Показываю ему трофейный пистолет, и
рассказываю в чем дело. Командир полка сразу меня предупредил, что зря я
с этим комиссаром связался. А вскоре меня начал замполит давить со всем
усердием, что в полку офицеры уже спорили, что произойдет раньше – или
немцы Борока убьют, или его замполит в штрафбат быстрее определит.
Комиссар у нас был активный, он и командира полка «подсидел», без
зазрения совести, «подставил его по полной программе». И когда после
Житомира, командир полка уходил из нашей части, то забрал меня с собой в
армейский резерв, прекрасно понимая, какие неприятности меня ждут
впереди, если я останусь воевать в полку рядом с этим комиссаром. Спас,
одним словом.

Там был еще один эпизод, который породил во мне желание жить. Когда
нас только привезли в Уфимский госпиталь, то раненых сначала мыли.
Происходила эта процедура так: в одной хорошо протопленной комнате
десяток молодых здоровых девушек, совершенно обнаженных, только в
небольших клеенчатых передничках, отмывали раненых от окопной грязи,
срезали старые повязки и промывали раны. Я достался молодой чернявой
украинке Оксане, вижу ее как сейчас. До сих пор не знаю, с умыслом или
нет, была продумана эта процедура, но молодые, горячие тела этих
девушек, их ласковые руки, вернули многим раненым желание жить…

У нас никого не награждали, только братскими могилами. Собирали всех
погибших, давали троекратный залп, и идем дальше…. Ведь кого тогда могли
наградить? Того, кто в течение долгого времени мог остаться в живых,
т.е. штабисты, артиллеристы. А мы, пехота, были хворостом, который
подбрасывали в огонь войны.

Большая группа офицеров встречала вместе Новый 1945 й год, с нами
были девушки-связистки из штаба полка. Все знали, что у Иосифа
прекрасный голос, он великолепно пел, и после войны все прочили ему
карьеру оперного певца. Выпили несколько тостов. Стали просить Каплан
чтобы он спел, Иосиф не был против. Одна сержантка, к которой комбат
Дмитриев был неравнодушен, подсела к Каплану и приобняла его за плечи,
слушая песню. А Дмитриев уже был "готов", как говорится, лыка не вязал.
И посередине песни прозвучал выстрел. Комбат, сидевший напротив Каплана,
вытащил пистолет из кобуры и в упор застрелил ротного выстрелом в
голову... Приревновал... Дмитриева обезоружили, с него сорвали погоны,
и... оставили служить рядовым в штабе полка. Не судили!.. Начальники
пытались все списать на "случайный выстрел". Я несколько раз подходил к
начштаба, подполковнику Шутову и спрашивал -"Почему Дмитриев ходит
свободным, а не находится в штрафбате? Он же, гнида, своего офицера
убил!", на что Шутов мне неизменно отвечал - "Мы его после войны судить
будем".

Где-то в районе Полтавы мы двигались походной колонной и вдруг нас
остановили, и построили в каре. Смотрим, выносят на носилках парня лет
восемнадцати, щупленького такого. Оказывается, он был самострел, и
прострелил себе ногу. Испугался видно войны. И его прямо лежачего, он
ведь ни встать, ни повернуться не мог, громко стонал, смершевец в
затылок и застрелил... Но и этот случай на всех нас тоже произвел не
воспитательное, а скорее отрицательное впечатление... Даже жалость к
нему была, хоть он и был самострел.

22 сентября. Медленно продвигаемся, ведя бои за каждую деревню. И вот, выбив противника из очередного опорного пункта, моя танковая рота преследует вражескую пехоту, откатывающуюся на север по проселочной дороге через небольшое картофельное поле. Гусеницы «Матильд » с трудом проворачиваются, и мы движемся со скоростью пешеходов – надо уже останавливаться и очищать ходовую часть от грязи. Ко всему прочему то ли по чьему-то злому умыслу, то ли по недосмотру снабженцев к 40-мм пушкам «Матильд» подвезли только бронебойные снаряды – «болванки». Осколочных снарядов в боекомплекте не оказалось. То есть танк мог успешно вести борьбу с бронированными целями и с пехотой пулеметом на действительную дальность его стрельбы. Однако расстояние между «Матильдами» и неприятелем возросло до 800-900 метров, что делало его огонь малоэффективным.
Группа из десятка гитлеровцев вышагивала по полю левее дороги. Видя, что мы не стреляем, два верзилы из этой группы остановились и, спустив штаны, начали показывать нам свои задницы. Дескать – на, выкуси! Немец – в коломенскую версту ростом – даже ухитрялся, наклонившись, просовывать голову между расставленных ног и довольно, с захлебом, ржать…
На Украине, откуда я родом, такой «показ» является оскорблением самой высокой степени. Может, они просто обнаглели и уверовали в свою безнаказанность, а может, от Орлова знали, что я украинец, и решили «достать» до печенок? Не знаю…
Мой командир орудия сержант Юрий Слобода неоднократно просил меня:
– Ротный, разреши, я им засажу! Я его успокаивал:
– Не будешь же ты по каждой жопе бить бронебойным, да и осталось их 15–17 штук. А когда подвезут пополнение боеприпасов – неизвестно. Наберись терпения…
Ободренные безнаказанностью, «артисты» вошли в раж. Какие только «коленца» они не выдавали! И задом, и передом… Терпение мое наконец лопнуло:
– Юра, бей!
При очередном «спектакле» немцев, в котором участвовали уже трое «артистов», Слобода скомандовал механику-водителю:
– Короткая!
На секунды «Матильда» застыла на месте. Юрий схватил в перекрестие прицела самого высокого фашиста с достаточно объемной «хлебницей». Бронебойный снаряд попал точно в «яблочко», разорвав «актера» в клочья. Бесформенные куски его тела разлетелись в разные стороны. Оставшиеся в живых фрицы кинулись врассыпную… Как они смогли, улепетывая, подобрать штаны? Удивительно!

Маньчжурия 1946 год, после победы над Японией

С вступлением частей и соединений 6-й гвардейской танковой армии на территорию Маньчжурии мы столкнулись с тем, что весь японский наземный транспорт работал не на бензине, а на этиловом спирте. Готовясь к предстоящим боям, нам следовало бы знать об этой особенности обеспечения японской армии! Наши автомашины к такому горючему не были приспособлены. Зато эта жидкость быстро нашла другое применение – ее стали разводить до желаемой крепости и наливать в кружки и стаканы. Пили и хвалили. Бочками запасались! Когда возвращались на Родину, и я припас две или три двухсотлитровые емкости для всяких будущих торжеств. Однако к двадцатым числам декабря вывезенные запасы спирта иссякли. Но тут, к великой радости любителей горячительного, из Маньчжурии начали прибывать последние воинские эшелоны, везшие в том числе и бочки спирта. Все бы ничего, но среди них оказалось какое-то количество наполненных метанолом , по цвету и вкусу ничем не отличающимся от этилового спирта [дальнейше рассказывается о массовых отравлениях метанолом в Красной Армии]

Несколько слов об освоении и использовании американской ленд-лизовской техники.

Пе-2 "

Как я уже сказал, к нам пришел Б–25 с 75–мм пушкой. Командир полка Усачев решил лично его опробовать. Говорит мне: «Собирайся, пойдем подлетнем». Взлетели. Вышли в море. Вместо штурмана, который должен в боевых условиях заряжать пушку, полетел механик. Командир дал команду: «Заряжай!» Механик зарядил. Летчик как шарахнул! Весь фюзеляж в дыму! Самолет практически остановился! Хорошо, что командир был опытный, тут же перевел машину в пикирование. Он говорит: «Немедленно на аэродром!» Возвращаемся, садимся. Усачев говорит: «Вынуть ее!» Сняли эту пушку. Но поскольку не долетали, снова в воздух. Взлетели, а пушки–то нет! Вместо нее ничего не положили, чтобы компенсировать массу. Центровка изменилась, и самолет стал падать на хвост. Командир кричит: «Кравец, лезь в дырку!» Я залез, а там же прямой поток воздуха. Стал замерзать и не могу сказать, что замерзаю. Командир все–таки понял, что самолет валится, приземлился. Так меня уже вытаскивали, я сам не мог вылезти. Он на меня посмотрел, понял, что сделал глупость. Такой был курьез. Вскоре он этот самолет отдал на север, а прибывший следом второй использовал как транспортный.

Еще раз о спиртном

Из книги Артема Драбкина "Я дрался на Пе-2 "

Вспоминает Кравец Наум Соломонович:

У истребителей появились «аэрокобры», «кингкобры» и «тандерболты» . Последних было штуки три. Рядовые летчики отказывались на нем летать. Для работы двигателя в режиме форсажа у него стоял пятидесятилитровый бак с чистым спиртом. Хоть он был опечатан, но все равно наши нашли способ сливать. А чего там?! Бак большой - на всех хватит. Первым додумался Леша, механик этого самолета. Смотрим, он стал приходить позже всех и в хорошем настроении. Его подчиненные мотористы говорят: «Что–то наш механик нас всегда отправляет на обед, а сам задерживается». А он шланг подачи отсоединит, насосется и идет. Этот самолет не прижился, и командир разрешил перегнать его на север.

О том, как использовался американский жир для смазки торпед

Из книги Артема Драбкина "Я дрался на Пе-2 "

Вспоминает Кравец Наум Соломонович:

Общались мы и с торпедистами. У них всегда был американский лярд - жир для смазки торпед и приборов, такой белый, искрящийся, как снег. Чистая химия. Берешь кусок черного хлеба, мажешь этот лярд, присыпаешь солью – настоящее сало!

Из книги Артема Драбкина "Я дрался на Пе-2 "

Вспоминает Кравец Наум Соломонович:

Большую часть времени мы шли по своей территории и территории прибалтийских республик. Надо сказать, что они не были нашими друзьями. Были случаи убийств наших солдат и офицеров. Мы, правда, и сами мародерствовали. В магазинах ничего не было. Где взять? На хуторе. Приходишь на хутор к хозяйке; молоко, сыр, колбаса, окорок - у них это всегда было. Если она говорит, что нет, мы как действовали? Пока я с ней говорю, другой шарит по дому - мы примерно знали, где что хранится. Забирали и уносили. В Пруссии довольно быстро стали открываться лавки. Сто грамм нам давали редко и только за боевые вылеты. В основном пили спирт, который выписывали для промывки радиоконтактов, приборов. Он, естественно, быстро кончался. В этих ларьках продавался очищенный денатурат, который мы за его красивый бледно–синий цвет называли «Голубая ночь». Предназначался он для разжигания примусов, и череп с костями свидетельствовал, что пить его нельзя, но когда мы попробовали - прекрасная водка, пьется легко. В одной из лавок торговал пан Казимир. Поначалу он был в ужасе, когда мы приходили, просили бутылку и стаканы - выпивали по стакану этой «Голубой ночи» и пару бутылок брали с собой. Расплачивались с ним, чем придется - денег не было. Продавали трофейное оружие, обмундирование. Когда и это пойло заканчивалось, переходили на «ликер шасси». Из амортизаторов сливали жидкость, которая представляла из себя смесь спирта с глицерином. Брали рогатину, начинали ее крутить. То, что намоталось на палку, выбрасывали, а оставшуюся мутную жидкость фильтровали через две бескозырки. После этого можно было пить.

О том как учились летать

Из книги Артема Драбкина "Я дрался на Пе-2 "

Вспоминает Кабаков Иван Иванович:

Меня зачислили в 3–ю эскадрилью этого полка. Обучение шло тем же методом, что и в Крыму, - спарок не было. Вывозил командир полка. Он летает, я сижу на штурманском сиденье, наблюдаю. Сели, он меня спрашивает: «Понял?» - «Ничего не понял». - «Ничего, сынок, захочешь жить, сядешь». Я взлетел. Скорость 350 километров в час по кругу, кренчик не более 15 градусов, такой радиус получился, что чуть не потерял аэродром, тем более что дело было уже зимой и ориентироваться на засыпанных снегом просторах было крайне сложно. Решил зайти на второй круг и на посадку, сел. Вечером командир полка строит полк: «Сержант Кабаков, выйти из строя». Я вышел. «За отличное освоение новой техники объявляю Вам благодарность». - «Служу Советскому Союзу!»

Вторжение в Данию

Из книги Блицкриг в Западной Европе: Норвегия; Дания; автор Патянин Сергей Владимирович

Десантирование (немцев) в Корсёре проходило быстро и без противодействия. Ориентировка облегчалась тем, что ярко горели все навигационные знаки, а также уличные фонари. Интересно, что накануне датский гарнизон проводил учения по отражению морского десанта.

Из книги Кирилла Маля Гражданская война в США 1861-1865.

Во время битвы при Спотсилвейни произошел такой эпизод:

Несколько федералов тем временем развернули захваченные орудия и принялись палить из них всем, что попадалось под руку. В дело пошли даже поломанные ружья, а поскольку артиллеристов поблизости не оказалось и огонь вели пехотинцы, то эти предметы летели куда угодно, но только не в наступающих на траншеи южан. Так, когда один солдат-ирландец уже зарядил орудие и собирался дернуть за шнур, его товарищ по полку заметил, что ствол направлен слишком высоко и снаряд просто пролетит над головами мятежников. "Это ничего, - ответил артиллерист-любитель. - Он все равно свалится на чью-нибудь башку".

Небольшая интересная история о героическом танке который участвовал во 2-ой мировой войне. 3 июля 1941 года в уже неделю находящийся в руках немцев Минск на малой скорости въехал советский танк Т-28. Уже запуганные оккупационными властями местные жители с удивлением смотрели, как трехбашенная машина, вооруженная пушкой и четырьмя пулеметами, смело двигалась в направлении центра города.

Встречавшиеся по пути немецкие солдаты никак не реагировали на танк, принимая его за трофей. Один велосипедист решил повеселиться, и некоторое время ехал впереди. Но вот механику-водителю Т-28 это надоело, он чуть газанул, и от немца остались одни воспоминания. Дальше советским танкистам повстречались несколько офицеров, куривших на крыльце дома. Но чтобы не рассекретить себя раньше времени, их не тронули.

Наконец, возле ликероводочного завода экипаж заметил, как подразделение гитлеровцев под охраной бронеавтомобиля грузит ящики со спиртным в грузовик. Через несколько минут от этой идиллической картины остались только обломки автомобиля и броневика, да кучка трупов.

Пока до немецких властей еще не дошло известие о происшедшем у водочного завода, танк спокойно и аккуратно преодолел мост через реку и наткнулся на колонну веселых и самоуверенных мотоциклистов. Пропустив нескольких немцев, механик-водитель нажал на педаль, и стальная громадина врезалась в середину вражеской колонны. Началась паника, которую усугубили еще и выстрелы пушки и пулеметов. А боезапасом танк под завязку набили еще утром в бывшем военном городке...

Покончив с мотоциклистами, танк покатил на улицу Советскую (центральная улица Минска), где по пути угостил свинцом гитлеровцев, собравшихся у театра. Ну а на Пролетарской танкисты буквально расцвели улыбками. Прямо перед Т-28 расположились тылы какой-то немецкой части. Множество грузовиков с боеприпасами и оружием, цистерны с топливом, полевые кухни. А солдат – тех вообще не сосчитать. Через несколько минут это место превратилось в настоящий ад с рвущимися снарядами и горящим бензином.

Теперь на очереди – парк имени Горького. Но по пути советских танкистов решила обстрелять противотанковая пушка. Три выстрела из орудия Т-28 навсегда успокоили наглецов. А в самом парке немцы, слышавшие взрывы в городе, зорко высматривали в небе советские бомбардировщики. От них осталось то же, что и от их предшественников: горящая цистерна, разбитое оружие и трупы.

Но настал момент, когда закончились снаряды, и танкисты решили уходить из Минска. Поначалу все шло хорошо. Но на самой окраине по танку ударила замаскированная противотанковая батарея. Механик-водитель держал полный газ, но храбрецам не хватило всего минуты. Попавший в мотор снаряд поджег Т-28...

Выбравшийся из горящей машины экипаж попытался скрыться, но уйти удалось не всем. Командир экипажа, майор, и два курсанта погибли. Николай Педан попал в плен и, пройдя все муки немецких концлагерей, был освобожден в 1945 году.

Федора Наумова, заряжающего, укрыли местные жители и затем переправили к партизанам, где он воевал, был ранен и переправлен в советский тыл. А механик-водитель старший сержант Малько вышел к своим и всю войну провоевал в танковых войсках.

Героический Т-28 всю оккупацию простоял в столице Белоруссии, напоминая и местным жителям и немцам о храбрости советского солдата.